Никто не покидает цирк

[Левитт]

Данный рассказ является куском биографии персонажа, написанным, чтобы избежать роялей в кустах. Надеюсь все нижеизложенное не противоречит правилам игры и не вступает в конфликт с задуманным сюжетом, касающимся Левитта.

-Что разлегся, крысеныш? Ручки притомились?- донесся издевательский голос со стороны, и Левитт лениво вытянул руку с неприличным жестом в том направлении.
Голос Флёр, тонкий, как шпилька, раздражал гораздо больше, чем его обладательница. Рядом усердно мельтешил Джонас, описывая круги вокруг лежащего на спине мальчика. Левитт полагал, что уже освоил арабское колесо не хуже остальных членов труппы, поэтому считал свое ничегонеделание оправданным. Он бы ещё стерпел подобные указания от учителя, но никак не от Флёр, этой тощей остроносой злючки, которая, хоть и была на два года старше его и умела делать арабское колесо ещё в пеленках, все равно не имела никакого права лезть не в свое дело.
-О да, это определенно будет твоим коронным номером, клещ, – превосходное владение пальцами. Если тебя, конечно же когда-нибудь пустят на манеж.
-Джонас, скажи ей, чтоб катилась к чертям, пока я не встал.
-Ты же знаешь его, Флёр. Не хватало ещё, чтобы вы подрались,- сказал Джонас, тяжело дыша.
-Я пожалуюсь Эмилю,- в лучших своих традициях пообещала девушка. – Впрочем, все равно этот балбес до конца жизни будет убирать дерьмо за лошадьми…
Левитт выгнулся на своем месте, вставая на мостик, затем на руки и после легко принимая нормальное вертикальное положение. К тому времени, как он злобно уставился на место, где предположительно стояла Флёр, та уже с писком удирала в сторону фургонов. Девушка непременно пожалуется, а от пьяного Эмиля можно было ожидать, что он не даст им обоим ужина до тех пор, пока они не изобразят всю акробатическую программу на леске, доступную ему самому.
-Пьявка,- сплюнул ей вслед мальчик, с недовольством принимаясь за упражнения.
-И охота тебе её злить,- с укоризной сказал Джонас, пытаясь повторить стремительный подъем друга, но получалось у него не так изящно.
-Я и пальцем её не тронул,- буркнул Левитт.
Джонас испустил осуждающий вздох и покачал головой. Его рыжие волосы качнулись, обнажая поседевшую прядь над ухом.
Эмиль пришел, когда уже начало темнеть. Его морщинистое лицо издалека кривилось раздражением, а спина горбилась, как у древнего старика. Гонял он их действительно до самого утра, так что оба мальчика заснули там, где упали, не найдя в себе сил доползти до вагона с лежаками.
Левитту тогда казалось, что учитель отдаст концы в ближайший год, так стремительно тот старел.

***

Но в ближайший год умер Джонас.
Левитт пришел в труппу, когда им обоим было по 14, и они сразу же подружились. Джонас был очень мягким, терпеливым и покладистым мальчиком, он попал в цирк на полгода раньше, однако Левитт, от природы ловкий и сообразительный, довольно быстро наверстал его и дальше часто давал тому фору, чтобы в своем обучении эквилибристике они шли ногу в ногу. Это невероятно раздражало их старого учителя Эмиля, который в юные свои годы был достаточно известным канатоходцем, а сейчас занимался тем, что беспробудно пил и обучал мальчишек своему ремеслу. На Джонаса тот злился за его медлительность, а на Левитта за леность и вранье. В итоге нагоняй они получали на двоих и наказание отбывали тоже вместе.
В фургоне ночью они часто переползали в лежанку друг к другу и до утра переговаривались шепотом, вспоминая дом, полузабытых родителей и делясь разными хвастливыми мальчишескими планами на жизнь.
Джонас разбился во время очередного урока ходьбы по леске. Он упал, оскользнувшись на лестнице. Левитт тогда тоже упал, на спину в страховочную сетку, одновременно с другом, на мгновение ему показалось, что он тоже мертв и видит, как душа Джонаса поднимается к ослепительно белому куполу натянутого шатра. Флёр тогда совсем не смеялась. Она долго и странно смотрела на Левитта, когда они собрались вокруг тела, как будто тот тоже должен был сломать шею.
Джонаса даже не хоронили – просто завязали в мешок и закидали мусором. Цирк очень быстро снимался с места и мчался в другой город давать новое представление.
Эмиль тогда не трогал второго своего ученика две недели. Внезапно после трагедии из согбенного старика он преобразился в крепкого пожилого мужчину, все ещё способного встать на канат. Он был занят тем, что с утроенным энтузиазмом гонял труппу, ставил новые номера, спал с женщинами и пил в два раза больше. Многие полагали, что несчастный случай заставил его устрашиться смерти, мобилизовать силы и спешить жить.
Левитт в это время неприкаянно слонялся по лагерю, постоянно слыша смех Джонаса в голове и избегая любого общения. Он мог часами валяться в траве, глядя в небо, а по ночам вскакивал от ощущения падения.
В очередном крупном городе Эмиль подобрал ещё двух мальчиков – те были младше Левитта на несколько лет. Вместе с ними он снова втянулся в изнурительные тренировки, однако общаться с ними, как с Джонасом, он не смог и не захотел.

***

-Чего прохлаждаемся? Ну-ка встали, взяли лопаты и – к лошадям! Живо!
Голос у Эмиля был зычный, тяжелый, от него вибрировало нутро. Заслышав команду, отданную таким голосом, невозможно не подчиниться. Оба мальчика-новичка, поднялись, потирая натруженные ноги, и двинулись в сторону загона с лошадьми.
-А тебе особое приглашение нужно, стервец?
Левитт, совершенно невидимый на крыше фургона, со вздохом поднялся и скатился на землю, зарывшись босыми ногами в высокую траву. Эмиля, жилистого и высокого старика, покрытого татуировками, он обошел по безопасной дуге, чтобы не схлопотать подзатыльник.
-Вечером чтоб пришел на манеж. На выступлении будешь вместе с Флёр стоять на коромысле. Потренируетесь с другими акробатами.
Левитт даже не обернулся. Лишь засунул руки в карманы и засвистел. Полгода назад, когда он только пришел в цирк, восхищенный и разевающий рот на каждую палку и тряпку, такое предложение вызвало бы у него щенячий восторг. «Ух ты! Это же все мальчишки обзавидуются! Я – и на коромысле, на плечах у настоящего канатоходца, на глазах у всего города!» Сейчас это означало только лишнюю работу и лишнюю ответственность, помимо обязанностей униформиста, которые ему приходилось выполнять во время номеров с лошадьми. Тем более, тут подразумевалась работа с Флёр, этой глупой пигалицей, у которой язык как помело, а голова пустая, как барабан.
У загона с лошадьми мычал и пускал слюни Принц Лилипутии. У него была мелкая голова, птичий нос и жуткие зубы, а ростом он походил на семилетнего мальчика. Когда Левитт увидел его в первый раз в темноте, то заорал так, что перебудил пол-лагеря. Позже он выяснил, что Принц безобидный и очень отзывчивый на ласку. Карлик лопотал что-то на своей странном языке, и всегда вился вокруг деда Сэмюэля, древнего, как мумия, униформиста, или Доры, толстой кухарки, приглядывающей за маленькими детьми и такими вот несчастными созданиями.
Мальчишки-эквилибристы стреляли в бедного Принца косточками от вишен, спрятавшись за пачками сена и хихикая, а тот беспомощно крутился и, казалось, вот-вот заплачет. Лошади в вагоне тоже беспокойно переминались с ноги на ногу, будто чувствуя, что происходит что-то недоброе.
-А не боитесь, что он вам ночью глотки поперегрызает?- поинтересовался Левитт, останавливаясь в нескольких шагах от мальчишек и закидывая руки за голову.
-Чего-о?- нагло и недоверчиво протянул один из них, белобрысый и высокий – Левитт так до сих пор и не потрудился запомнить, как их обоих зовут.
-Раньше его навязывали цепью по ночам, потому что случалось с ним и такое,- невинно протянул мальчик, глядя в горизонт и будто бы совершенно не заботясь о происходящем.
-Что же сейчас не навязывают?
-Решили, что фаза поедания людей у него уже закончилась. Сами знаете, эти лилипуты устроены совершенно не так, как мы…
-Я думал, это враки, что он из страны лилипутов,- протянул тот, что был помладше.
-Это и есть враки,- заверил второй.- Он же тупой совершенно,- он повернулся к Левитту с вызовом.- Он даже не знает, что это мы. Как он нас найдет?
-По запаху. Ваш запах он уж точно запомнил, и ночью инстинкты приведут его прямо в ваш вагон.
-Что ты заливаешь?
-А вы, мелочь узколобая, хоть знаете, как умер мальчик, который до вас у Эмиля обучался?- вдруг раздалось сверху, и все трое увидели светлую макушку Флёр, высунувшуюся из окна ближайшего фургона.
Самый младший отрицательно потряс головой, глядя на девушку совершенно влюбленными глазами.
-Так вот Принц наш его и загрыз,- заверила Флёр,- как раз потому что тот любил над ним потешаться. Крови-то сколько было, помнишь, Левитт?
-Угу,- неохотно подтвердил мальчик.
-Жуткое зрелище,- покачала головой девушка и исчезла, через мгновение она выскочила из-за полога, служащего дверью и, оправив платье, сказала: - Отведу-ка я его к Доре, а то ведь вам и впрямь не поздоровится, если он вас запомнит.
Флёр увела беспрерывно лопочущего Принца в сторону кухни, Левитт как ни в чем не бывало отправился в загон. Мальчишки, совсем недавно попавшие в цирк, решили, что предупреждениям старожил лучше доверять, а потеха над уродцем приносит сомнительное удовольствие, когда за это можно поплатиться жизнью.

***

Поговаривали, что на самом деле Принц был ребенком Камиллы, наездницы и вольтижистки, которая на афишах объявлялась, как «Самая прекрасная женщина Запада». Камилла действительно была чудо как хороша собой – Левитт всегда ассистировал ей на манеже и не уставал смотреть на то, как её изящная фигура пролетает в бумажные зеркала, ленты и огненные кольца. Стоя на цыпочках на спине лошади, облаченная в белые прозрачные одеяния и сверкающие украшения, она была похожа на фею, сошедшую со страниц сказки.
Левитт даже поначалу считал себя влюбленным. В первое время, попав в труппу, он тягался за ней как завороженный, любуясь тяжелыми складками дорогого халата, волочившегося за ней шлейфом по траве. Именно наблюдения за ней впервые столкнули его с одним из развлечений, широко практиковавшихся в их цирке. Многие взрослые члены труппы любили собираться в каком-нибудь фургоне – как правило, после успешного выступления,- где напивались дешевым пойлом и беззастенчиво предавались свальному греху. Когда Левитт впервые подсмотрел за этим в щель между досками, ему показалось, что он увидел библейский ад – оттуда волнами катился жар и вонь потных тел, лица были искривлены от выпивки и наслаждений, и в этой жуткой шевелящейся куче было сложно понять, где заканчивается одно тело и начинается другое. К Камилле, которую на его глазах оприходовали сразу и цирковой силач и довольно мерзкий пьянчуга-клоун, мальчик сразу охладел. Но больше всего его тогда поразило зрелище того, как Флёр, тоненькая и белая, дергалась на животе у Эмиля, на руках которого не пойми откуда бугрились молодые мышцы, а в седых волосах вились черные пряди.
Левитт тогда шел от фургона, будто громом пораженный. Любой мальчишка его возраста и не мечтал увидеть столько и сразу того запретного, о чем в их возрасте принято было говорить шепотом, а на него это вывалилось как их ведра – оглушительно и обидно. Ему разом опротивела и Камилла, и цирк, и все, что с ним связано.
Тогда в темноте он и не заметил сидящего в телеге старика Сэмюэля, курящего трубку.
-Что, малец, расхотел становиться взрослым?
Левитт остановился и совершенно не почувствовал стыда от того, что кто-то знает, что он видел. Он утвердительно покивал головой, глядя в землю перед собой, а старик сказал:
-И правильно. Потому что взрослым ты станешь в любом случае. А вот ребенком тебе осталось побыть очень мало.
Вскоре после смерти Джонаса Левитт перебрался в фургон к старику, подальше от тупых мальчишек-эквилибристов и поближе к человеку, который хоть немного дал ему почувствовать что-то вроде родительской заботы.
Сэм считался самым старым обитателем цирка, и в молодости он зарабатывал на жизнь буффонадой и прочими клоунскими штучками. К старости он стал заниматься реквизитом, рисовал афиши и делал грим. Многие его уважали и спрашивали совета, некоторые считали чокнутым стариканом, Левитт же не мог отойти от него ни на шаг, слушая по сто раз одни и те же цирковые байки, помогая штопать костюмы, разгребать опилки на манеже и разводить краски для афиш в свободное от обучения время.
Эмиль почему-то был не в восторге от того, что его ученик так прикипел к «старому козлу», но Левитт с самого первого дня своего пребывания в цирке стал демонстрировать строптивый характер, и всякое недовольство и угрозы, касающиеся каких-то его решений, всегда игнорировал.
Старый Сэм хорошо относился к детям цирка и к несчастным вроде Принца, он учил этому Левитта, заставлял его проводить больше времени с лошадьми, отучал говорить гадости о Флёр и прочих членах труппы. Он любил рассуждать о том, что сердце у человека должно быть больше, чем он сам. Он заставлял его читать и писать во время долгих переездов из города в город, красил вместе с ним фургоны, обучал мелким трюкам с монетками и картами.
Однажды, глядя на то, как Сэм набивает очередной экзотический знак на груди бородатой женщины, Левитт попросил его сделать и ему какую-нибудь татуировку. Старик долго не соглашался, заверяя, что знак на теле всегда несет с собой какую-то силу, не всегда добрую и не всегда хорошо влияющую на жизнь. Кроме того, во многих общественных кругах татуировка означала человека-отщепенца и сразу выдавала в нем заключенного, циркача или ещё какого отброса общества.
Но Левитт уговорил его. Точнее, как-то получилось, что старик слег с тяжелой болезнью и внезапно сам захотел сделать мальчику такой подарок. Он сказал, что, в конце концов, никто не уходит из цирка – и Левитту, скорее всего, никогда и не понадобиться устраиваться на приличную работу. Правда, он настоял, что рисунок подберет сам.
Левитт ухаживал за стариком, в то время как Эмиль, который по слухам был сыном старика, все время крутился рядом и выспрашивая о его здоровье, не иначе как ожидая, когда же тот отдаст концы. Приближалась зима, фургоны двигались на юг, в тепло, и старый Сэм слабел с каждым днем.

***
-А как тебя зовут?
-Джонас,- без раздумий отозвался Левитт – его всегда удивляла тяга людей к именам друг друга, особенно в тех случаях, когда им было суждено увидеться лишь единожды в жизни.
-Покажи сальто, Джонас, ну покажиии…- вероятно, они полагали, что имя – это магическое слово, сокращающее дистанцию между собеседниками.
Левитт, сидящий на одной из жердей ограды, оглянулся на суматоху лагеря, где все готовилось к вечернему представлению. Лицо под гримом чесалось неимоверно, а яркий цветастый шарф душил и щекотался и хотелось выкинуть его ко всем чертям – но если Эмиль увидит, что он не готов к выступлению, то крику и ругани не оберешься.
Мальчишки, сгрудившиеся вокруг него, продолжали клянчить у него это глупое сальто. Глядя на них, Левитт всегда удивлялся тому, что и сам был таким. Ведь тогда давно, он вместе с другими ребятами, работавшими в постоялом дворе, торчал возле Джонаса и умолял его походить на руках или пожонглировать яблоками.
Среди стоящих перед ним мальчиков явно не было сирот или беспризорников, которых можно было переманить в труппу, навешав лапши на уши и наврав с три короба. За каждого приведенного мальчишку Эмиль или владелец цирка господин Терье давали ему по десять франков, а потом новичка либо пристраивали в труппе, либо продавали цыганам или другому цирку. Но тут явно нечем было поживиться, поэтому Левитту пришлось довольствоваться малым.
Протянув руку вперед, он вытянул из-за уха самого толстого мальчика серебристую монету, безошибочно определив отпрыска из самой зажиточной семьи среди всех собравшихся.
Мальчишки восхищенно взвыли, а толстяк, покраснев, начал щупать свои карманы, правильно определив, что монета взялась оттуда.
-За 20 рапенов я вам три сальто подряд покажу,- милостиво пообещал Левитт, продолжая держать монету на вытянутой руке у самого лица толстяка.
Все мальчики выжидательно уставились на юного барчука, и тот под давлением их взглядов, утвердительно кивнул, наверняка, проклиная и своих товарищей и Левитта.
Эквилибрист широко улыбнулся, подмигнул толстяку и снялся с жерди, монета волшебным образом исчезла в складках его одежды. После выполнения своей части сделки и хвалебного свиста от ребятни, он снова влез на ограду, намереваясь поторчать здесь какое-то время, в надежде вытянуть из мальчишек ещё хотя бы пару монет, но из-за россыпи фургонов вышла Флёр и позвала его на манеж.
Местные не испустили никакого разочарованного вздоха, как ожидал Левитт, потому что все они как один уставились на девушку. Их реакция заставила его как-то по-другому посмотреть на неё, потому что раньше ничего кроме раздражения и желания подразнить она у него не вызывала.
Флёр в общем-то была довольно привлекательной. Если Камилла являла собой красоту зрелой, осознающей свою силу, женщины, то Флёр была едва начавшим распускаться цветком, хрупким, полупрозрачным и чарующим. На веревках и трапециях под куполом цирка она казалась порхающей бабочкой, которая никогда не упадет вниз, просто потому что умеет летать.
И весьма странно было осознавать, что в глазах мальчишек, знакомство с Флёр котировалось как нечто гораздо более статусное, чем умение делать сальто.
-Ну что, много с них содрал?- насмешливо поинтересовалась Флёр, когда он с ней поравнялся.
-Пойди покажи им сиськи – сдерешь гораздо больше,- недружелюбно отозвался Левитт, отчаянно надеясь, что она не заметила, как он на неё таращился только что.

***

Зима едва успела начаться, как умер Сэм.
Он сделал обещанную татуировку за неделю до своей смерти. Рисунок он набивал струной и красками разных цветов, работая всю ночь. Левит за это время успел сто раз пожалеть, что клянчил этот злополучный подарок так долго. Процесс был весьма болезненным и даже россказни Сэма, перебиваемые надсадным кашлем или хныканьем мальчика, не скрашивали его.
Под утро Левитт попытался рассмотреть полученную татуировку, но вся спина была такой опухшей и воспаленной, что он ничего не разобрал. Старый Сэм был настолько слаб, что уже не мог подниматься в постели. Бородатая женщина приходила в те последние несколько дней, чтобы помочь Левитту по уходу за стариком, а так же чтобы смазать целебными средствами все ещё саднящую татуировку.
-Тебе повезло, малец, что старина Сэм набивал рисунок. Руки у него волшебные и, будь на его месте кто другой, рисунок твой потянулся бы и расплылся с возрастом, ты же ещё расти будешь вверх. Но его рисунок будет четким, сколько бы лет не прошло…- приговаривала она, натирая спину Левитта прохладной мазью.- Видишь русалку у меня на пузе? Ага, вот её мне Сэм набил, когда не было никакого пуза, когда я ещё стройной, как Флёр, была – а видишь же, нигде контуры не размылись, хоть я и рожала три раза… Эта русалка бережет меня от воды, мне на роду было написано утопленной быть… А ты со своей татуировкой, видать, будешь по свету скитаться, угла своего не имея, оно и понятно – где у нас, циркачей, свой угол?
Левитт всегда на такие байки реагировал одинаково – с интересом, но без особой веры. Он уже давно знал, что атмосфера цирка без всех этих сказок и особых ритуалов была бы совершенно иной.
-А я думала, что последний рисунок ты берег для своего отца, Сэм,- сказала ещё тогда женщина, но старик еле слышно отозвался:
-Не говори глупостей,- и больше разговор этот они не продолжали.
Позже, когда Левитт спросил старика, правда ли, что отец Сэма все ещё жив, тот ничего не ответил.
День, когда не стало Сэма, был одним из самых ужасных в жизни Левитта. С самого утра все были заняты, так как сворачивали лагерь перед отъездом. Левитт видел, что старику очень плохо, он менял повязки на его голове, поил водой, разыскивал хоть кого-нибудь, кто мог бы дать лекарств, чтобы облегчить страдания умирающего. Не смотря на то, что морфий имелся для употребления у половины труппы, никто не дал ему ни грамма.
Ближе к вечеру в фургон вломился Эмиль, он схватил Левитта за шиворот и начал орать ему в лицо, почему тот не сказал ему, что старик умирает. Вышвырнув мальчишку из фургона, он остался один на один со старым циркачом.
Левитт не знал, куда ему пойти и что делать, да и боялся он, что у Эмиля какое-то помешательство, и он пришел убить и без того умирающего ни в чем не повинного старика. Он понятия не имел, с чего вдруг Эмиль вообще заинтересовался старым Сэмом, когда тот слег, если раньше говорил о нем исключительно в презрительном тоне. Вероятно, на правах родственника он надеялся стрясти с него денег, других версий у мальчика попросту не было.
Прислонившись к стенке фургона, Левитт грыз ногти и вслушивался в звуки, доносящиеся изнутри:
-Ты поклялся мне, что сохранишь свой последний рисунок для меня! Какого дьявола?! Я не дам тебе подохнуть, пока ты не выполнишь свое обещание! Слышишь меня? Ты всегда был редкостным дерьмом, с того самого дня, как твоя потаскуха-мать родила тебя мне на колени!..
Левитту стало страшно от таких полубредовых заявлений старого эквилибриста, и он отошел от этого места на безопасное расстояние. Он забрался на телегу так, чтобы видеть фургон и прикрылся брезентом от начинающегося дождя. Компанию ему составили Жюли и Жизель, белые лошади-близняшки, с которыми Камилла ставила свои лучшие номера. Время шло, Левитт скармливал соседкам крошки из карманов, поздние одуванчики и клочки сена, а Эмиль все так же выкрикивал угрозы и оскорбления внутри. Наконец, он ушел, злобно пиная по дороге все, что попадалось под ноги, и Левитт решил, что отойти от фургона было весьма разумным решением.
Когда он забрался к Сэму, тот был уже мертв. Судя по умиротворенному лицу, ушел он сам, и Эмиль не помог ему в этом никаким образом. Левитт просидел возле тела около часа, время от времени прикладывая ухо к груди или поднося зеркало ко рту. Ни дыхания, ни сердцебиения не появлялось, и мальчик окончательно понял, что остался один.
Он вспомнил, как завязывали в мешок тело Джонаса и решил, что не позволит им всем поступить так же с Сэмом. После всего того, что сделал для него старик, это стало бы черной неблагодарностью.
Он провел час, бегая по лагерю, врываясь во все фургоны и умоляя, чтобы хоть кто-нибудь помог ему похоронить тело. Спящие циркачи орали на него, швырялись предметами и бесцеремонно выдворяли на улицу, где вовсю бушевала ночная гроза. В фургон с уродцами и бородатой женщиной его не пустила Дора, а господин Терье сказал, что с телом поступят так, как и со всеми остальными циркачами, потому что завтра они снимаются на новое место.
Левит сам копал яму, промокший насквозь, перемазанный землею с ног до головы, оскальзываясь на текущей грязи – но ярость на то, что всем плевать на старика, который был с ними столько лет, придавала ему сил.
Так же не давали покоя ему слова Эмиля, к которому он побоялся обратиться за помощью. Он говорил так, будто старый Сэм был его сыном, но как же тогда он мог оставаться живым, если старику было не меньше девяноста?
Утро застало Левитта сидящим перед холмиком грязи и обнимающим лопату. Сил у него не осталось никаких, все тело ныло, глаза были красными – наплакаться он успел, когда волок тело старого Сэма по кипящим лужам на лежаке и когда опускал старика в яму, где тело плыло в воде, поднимавшейся выше колена.
Левитт совершенно не слышал, как сворачивался за спиной лагерь. Очнулся он только, когда пришла Флёр. Она воткнула в изголовье могилы наспех сделанную табличку, на которой краской были выведены имя старика, годы жизни и эпитафия: «Никто не уходит из цирка». Возле таблички Флёр положила букет бутафорских цветов, надерганных из декораций.
-Тебе нужно поспать, Левитт, - сказал она, подойдя к мальчику.- Хочешь я поведу лошадей, а ты поспишь?
Когда она протянула ему руку, он взял её, не поколебавшись.

***

Когда окончилась зима, караван фургонов снова покатил с представлениями на север. Они словно двигались по континенту, неся с собой весну и тепло. Для Левитта то время было очень солнечным и светлым, каким-то образом он начал чувствовать себя частью цирка, позволяя себе все меньше появляться на тренировках Эмиля и все больше заниматься своими делами. После смерти Сэма он на пару с бородатой женщиной начал выполнять многие функции, которыми раньше заведовал старик – связывался с типографиями для распечатки афиш, готовил реквизит и приучал остальных делать себе грим самостоятельно. Господин Терье значительно повысил ему жалование за то, что тот избавил его от головной боли, связанной с этими вопросами.
Левитт проводил больше времени с остальными циркачами, обедая и ужиная в большой компании, уходя от них в загон к Жюли и Жизель только, когда дурацкие байки и грязные разговоры особенно раздражали. Труппа все больше признавала его, как полноправного члена их общества, и однажды, когда он вместе с остальными униформистами помогал ставить купол цирка под руководством шапитмейстера, сама Камилла, подмигнув, отметила, что Левитт сильно вырос за год и что тот до обидного редко празднует выступления вместе с ними.
Левитт был польщен, но дальше одной кружки пива после представлений не заходил – у него всегда находились дела, которые не терпели отлагательств, и он никогда не оставался дожидаться тех самых игрищ, которые некогда подсматривал в щель между досками.
Цирковое время у него так же увеличилось – теперь в номерах с наездниками ассистировали мальчишки-эквилибристы, без особого успеха обучавшиеся у Эмиля, а сам он выступал, жонглируя на леске, перепрыгивая через других акробатов или кувыркаясь на батуте.
Господин Терье как-то съездил на выступление одного из конкурирующих цирков и загорелся идеей нового номера, который несомненно стал бы пользоваться популярностью у публики, зараженной романтическими настроениями к весне.
Ему нужны были влюбленные, изображающие акробатическую страсть на канате, и он незамедлительно начал подбирать кандидатов для грядущего номера.
Из девушек выбирать было некого – обе опытные эквилибристки уже неумолимо приближались к возрасту, после которого циркачи переходят на работу, не требующую гибкости и предельной концентрации, к тому же одна из них намеревалась рожать через несколько месяцев. Номер фактически сразу же достался Флёр, на которую цирковые старожилы возлагали большую надежду, в связи с тем, что она рано или поздно должна была заменить Камиллу в роли «Самой прекрасной женщины Запада».
С подбором партнера для неё возникли проблемы. Флёр пришлось проделывать кусок предстоящего номера то с одним, то с другим акробатом, но ни Терье, ни Эмиль не могли сказать, что это именно то самое, что публика хочет увидеть от задуманного зрелища. Кто-то был слишком стар, кто-то слишком уродлив, кто-то слишком мелким или слишком крупным для того, чтобы гармонично смотреться с тоненькой девушкой. Остальные артисты наблюдали за этим кастингом, потешаясь и высмеивая неудачливых кандидатов. Левитт хохотал на трибунах вместе со всеми и так же отпускал всяческие замечания. Терье был в отчаянии, что его грандиозному замыслу грозит провал, пока Эмиль не обратил внимание на особо нахального комментатора, который совсем недавно перестал носить статус его ученика. Одним кивком головы он указал Левитту сменить очередного кандидата, и парень все ещё посмеиваясь вышел на арену, справедливо ожидая, что сейчас ему тоже достанется порция насмешек.
Только тогда Левитт заметил, что Флёр внезапно стала ниже его ростом и смотрела на него снизу вверх, как он смотрел на неё раньше.
Терье подал знак, чтобы они лезли наверх, и им пришлось подчиниться. Завершающим трюком номера должен был стать канат корде-парель, на котором они оба раскручивались вниз в головокружительной скоростью, замирая всего в метре над землей, при этом Левиту необходимо было удержать девушку на одной вытянутой руке, безо всякой страховки.
Раньше ему никогда не доводилось быть опорой для кого-то в номерах на высоте, и сейчас он был здорово благодарен Эмилю, который заставлял его часами висеть на руках на ветке дерева, не разжимая пальцев, чтобы натренировать мышцы. Все вышло хорошо, он не уронил Флёр, как опасался, и никаких насмешек не последовало. Циркачи одобрительно засвистели, Терье облегченно откинулся на спинку кресла, а Эмиль смотрел на них долго и странно, как будто и не ожидал, что его выбор артиста будет удачным.
С тех пор им с Флёр пришлось проводить много времени вместе, репетируя новый номер и отбрехиваясь от учеников Эмиля, дразнящих их бородатой цирковой шуткой: «Репетируют – бездарности, гримируются – уроды». Флёр как будто изменилась – непонятно куда делась та надоедливая заноза, которая только и делала, что ябедничала и отпускала обидные шутки на счет Левитта. Вместо неё с ним на канате плясала смешливая миловидная девчушка, понимающая его с полуслова, смышленая, ловкая и острая на язык. Номер у них получался сам собой, как будто они всю жизнь только и ждали, когда им дадут возможность его исполнить.
Левитт стал часто защищать девушку от пошлых шуток напарников, спорил с господином Терье, чтобы тот заканчивал репетицию, когда та уставала, и восхищенно смотрел на неё, когда она, оставаясь с ним наедине на манеже, прыгала с трапеции на трапецию с криками «Лови меня, смерть!», нарушая все негласные табу цирковых ритуалов.

***

Левитт чистил скребком белоснежную шкуру Жюли, в то время как Жизель ласково пихала его в спину и пощипывала губами шею. В вечернем сумраке звуки разносились далеко, и он хорошо слышал, как возле фургонов о чем-то ругаются Эмиль и Флёр. По отдельно долетающим до него словам сути спора он уловить не мог, однако было ясно, что размолвка у них серьёзная, будто они не поделили что-то важное. Хотя Левитт не мог вспомнить ничего, что могло связывать этих двоих. Кроме разве что той подсмотренной сцены в фургоне, при мыслях о которой Левитт чувствовал, как у него горит лицо.
Вскоре спор прекратился, и над лагерем повисла тишина, наполненная стрекотом сверчков. Парень щедро насыпал овса близняшкам – на кормежку первых красавиц цирка никогда не скупились – и пошел к выходу из загона. Там стояла Флёр, закутанная в цветастый платок.
-С лошадьми интереснее, чем с людьми?- спросила она, судя по тону, совершенно без злого умысла.
-С некоторыми лошадьми, и некоторыми людьми,- так же миролюбиво отозвался Левитт.
-Тебе, наверное, никто, кроме Сэма, здесь не нравился?- предположила она, подстраиваясь под его шаг и направляясь вместе с ним к фургону, который после смерти старика занимал только он, и из-за наличия свободного места он ещё использовался как склад для реквизита.
-Ну, почему же…- вяло возразил парень.
-Все удивляются, что ты не участвуешь в пирушках, хотя ты уже достаточно взрослый.
-Наверное, не такой взрослый как ты,- довольно ехидно заметил Левитт.
-Ты знаешь, почему женщины ходят к Эмилю?
У Левитта на языке завертелся довольно сальный ответ, но он смолчал.
-Чтобы избавляться от детей. У него ядовитое семя, убивающее жизнь во чреве. Не замечал, как он иногда молодеет ни с того, ни с сего? Он высасывает жизнь из не родившегося плода.
-Ну, да. А я ночью хожу по небу и ворую звезды.
-Ты сам прекрасно знаешь все о здешних историях. И знаешь отчего умер Джонас. И умрешь сам, если понадобишься… Ты живешь в цирке, Левитт, и здесь ничего не бывает так, как там. Никто не уходит отсюда, потому что каждый из нас принадлежит совершенно иному миру, где все правда. Ты можешь знать, что голубь не исчезает из клетки, а прихлопывается насмерть механической решеткой. Но если голубь действительно не будет исчезать иногда, никто не поверит в цирк.
-И отчего умер Джонас?
-Это не проговорить словами. Все знают об этом, но никто не может сказать.
-А сколько лет Эмилю?
-Может шестьдесят, а может и все сто шестьдесят. Что-то из этого – определенно правда.
Они остановились у фургона Левитта.
-Ты ведь позовешь меня к себе рано или поздно?- спросила Флёр, глядя ему в глаза.
-Что? В смысле? Тебе у себя места мало?
-Дурачок. Все знают, что так будет, с самого начала все было понятно,- она встала на цыпочки, поцеловала в губы и ушла, оставив его на съедение комарам и удивленным мыслям.

***

Дальше жизнь Левитта покатилась со скоростью, с которой они с Флёр разматывались на веревке в финале номера, который действительно стал пользоваться большим успехом у публики. Их рисовали на афишах и на сувенирах, которые из-под полы продавали перед представлениями униформисты.
Как и говорила девушка, совсем скоро Левитт предложил своей партнерше переехать к нему в фургон, и цирковая труппа тут же всякими шутками и прибаутками поженила двух юных эквилибристов. Когда раньше Левитт думал о Флёр, ему казалось, что он в жизни не сможет прикоснуться к ней, потому что видел её тогда с Эмилем – она казалась ему грязной, заразной и неприятной, но стоило им впервые обняться и поцеловать друг друга, как все эти впечатления рассеялись и показались глупыми. Все, что было раньше, перестало быть важным, и Левитт боялся признать себя счастливым, хоть и ощущал это каждое мгновение.
Временами ему казалось, что Флёр просто прячется у него от чего-то, надеясь будто он сможет защитить её. Что она притворяется, потому что ей кажется, будто самое безопасное место в цирке - рядом с ним, и она готова пойти на все, лишь бы так все оставалось.
Эмиль ходил вокруг них кругами. Он никогда не испытывал особой любви к своему ученику, но сейчас он, казалось, был готов отдать многое, лишь бы тот разбился тогда вместо Джонаса. Левитт не мог понять, зачем ему так сдалась Флёр, не веря ни единой минуты, будто это какой-то вид извращенной любви. Однако девушку тот преследовал, и мотив преследования оставался для Левитта тайной, потому что она ничего больше не говорила об Эмиле с того памятного вечера, когда они шли вместе от загона.
А потом, во время очередной тренировки, упал с проволоки один из мальчишек-учеников – тот, что был постарше. Эмиль как будто на время успокоился и присмирел после этого происшествия – он снова занимался обычными делами, не трогал Флёр и не замечал Левитта.
Когда было точно установлено, что причиной смерти мальчика стала случайность, Левитт зашивал тело умершего в мешок вместе с Дорой, и взгляд его то и дело останавливался на седой пряди на виске мертвеца.
Ночью он не мог уснуть и думал о том, что никто не уходит из цирка, потому что все остаются лежать в мешках вот так после репетиций и представлений. Ему впервые показалось странным то, что он никогда не боялся высоты.

***
Спустя несколько месяцев произошел несчастный случай прямо во время выступления. Оставшийся ученик Эмиля плохо разровнял грунт перед представлением, и Жюли сломала ногу, едва не травмировав при падении Камиллу. Ловкой игрой с осветителями и усилиями клоунов, труппе удалось отвлечь зрителей от сцены, где лошадь утаскивали с манежа.
Это была катастрофа – пострадал лучший номер с наездниками, и была утрачена отлично обученная цирковая лошадь, господин Терье рвал и метал, а дрессировщик без всяких церемоний пристрелил отчаянно кричащее животное. У Левитта от этого зрелища полжизни промелькнуло перед глазами. Все воспоминания, когда он в солнечные полдни кормил близняшек корками арбузов, разлетелись вдребезги вместе с осколками кости и каплями крови от этого выстрела.
Несчастья на этом не закончились. Жизель, потерявшая подругу, с которой была неразлучна с самого рождения, затосковала. Она почти ничего не ела и совершенно не реагировала на понукания дрессировщика. Левитт полагал, что ей нужно дать время смириться с потерей и привыкнуть в обществу других лошадей, но его мнение тут имелось в виду не более, чем мнение Жизель, поэтому укротитель лошадей действовал своими методами: не давай ей пить, нещадно бил и прижигал. Чем дольше это продолжалось, тем больше становилось ясно, что Жизель так или иначе пойдет в расход – некогда прекрасная лоснящаяся шкура была покрыта рубцами и шрамами, и выпустить такую лошадь на арену можно было только после долгой покраски, которой никто здесь явно не собирался заморачиваться.
Однажды, наблюдая за тем, как дрессировщик в очередной раз остервенело хлещет Жизель, Левитт не выдержал и собирался просто влезть в драку, если понадобится, но его задержал Эмиль, схватив за рукав.
-Если он в таком состоянии хлестнет тебя по лицу - то на тебя даже Флёр твоя не взглянет,- прошипел ему на ухо учитель.
-Тебе-то что?- неприязненно отозвался парень, вырывая руку.
-Есть работенка для тебя, Терье расскажет тебе, в чем она заключается. Но ты для неё должен быть в товарном виде. А лошади все равно конец, считай, что и нет её вовсе. Тот, кто непригоден для манежа, здесь не остается.
Левитт оглянулся вокруг – на них смотрели украдкой другие циркачи, занимающиеся своими делами, Дора и взволнованная Флёр, чистящие картошку, даже Принц Лилипутии, который стоял в темном углу с окровавленным ртом и, кажется, ел крысу. Последний так ошеломил Левитта тем, что якобы подтвердил, будто все здешние легенды, даже придуманные наспех, становятся правдой, что парень просто оцепенел. И по-новому посмотрел на Эмиля, возраст которого не знал никто в цирке. У которого фактически ни один ученик не дожил до выступлений перед публикой. В чей фургон ходили под покровом ночи согрешившие женщины…
Эмиль смотрел на него, как кот на мышь, которой никуда от него не денется. Он зачем-то поднял руку и пропустил между пальцев нестриженную вьющуюся прядь его волос. Левитт отпрянул и чуть ли не бегом отправился к себе, чувствуя спиной давление десятков взглядов.
Ночью он выбрался за ограду лагеря и отправился в город. Там он влез в форточку одной из аптек и стянул оттуда коробку стрихнина, которым очень давно, ещё, казалось, в прошлой жизни отравился один из его братьев, и вернувшись, пробрался прямо к загонам с лошадьми.
Жизель по-прежнему охотно ела с его рук все, что он ей давал, и скатанный хлебный ком с порошком внутри она тоже приняла с благодарностью. Он целовал её в рассеченный лоб, гладил гноящиеся глаза и просил прощения.
Утром её обнаружили околевшей, и никто ни словом, ни мыслью не приписал эту смерть к Левитту.
Обдумать и переварить содеянное парень не смог. Флёр как будто бы плакала всю ночь, а утром во время их общего завтрака долго говорила о том, что рано или поздно Левитт станет таким же, как Сэм. Что многие будут уважать его, ходить к нему за советом, потому что он хороший и слабые бегут к нему, надеясь, что он их защитит. Но при этом никто не защитит его самого. А затем она долго молчала и объявила, что уходит. На все вопросы она говорила что-то путанное о том, что она недостаточно хороша для него, что всем так будет лучше. Левитт совершенно не понимал, что происходит, и предложил ей просто уехать отсюда, уйти из цирка и жить, как нормальные люди, поселиться в хорошем городе, работать в месте, где никто не из них не будет рисковать свернуть шею на следующем шагу. Флёр снова расплакалась, сказала, что никогда не уйдет из труппы, что это невозможно, и покинула его, как Левитт ни пытался её удержать.

***

Они катили в город, где цирк Терье планировал сорвать большой куш. Там отмечали очередную годовщину закончившейся войны и под общее праздничное настроение горожан цирк намеревался собрать как можно больше денег. Поспособствовать этому намерению должна была промо-акция «Небесное хождение», во время которой один из эквилибристов пересекал самую большую площадь города по канату, натянутому между зданиями ратуши и университета.
Господин Терье вызвал Левитта к себе, как обещал Эмиль, и заявил, что выступать на промо-акции придется ему. Когда-то давно сам Эмиль не раз совершал подобное в разных городах Европы, чем нажил себе довольно большую известность, и владелец цирка по-отечески обещал Левитту славу едва ли не большую, если тот возьмется за выполнение подобных работ. Уговаривал он его недолго, потому что после смерти Жизель и расставания с Флёр тот был немного апатичен ко всему происходящему.
Ему было плевать. Даже в том свете, что в день, когда ушла Флёр, он обнаружил в волосах седую прядь.
На цирковых посиделках он играл в гляделки с Эмилем и бывшей девушкой, и думал – срабатывает ли цирковое волшебство, если в него не верить.
Он пробовал поговорить с Флёр несколько раз, но та ничего не желала слушать, только несколько раз намекала, что лучше ему отказаться от выступления на площади, потому что никто не знает, чем оно закончится. На ужинах она садилась с Эмилем, позволяла ему приобнять себя, а старый эквилибрист знай цвел себе и смеялся, с насмешливым воодушевление говоря о предстоящем номере в праздничном городе.
Левитт решил, что Флёр считает, будто не способна жить нормальной жизнью. Она родилась здесь и впитала цирк с молоком матери, поэтому ни о какой обычной жизни рядом с ним для неё не могло быть и речи.
В день выступления он тщательно готовился к выходу – причесался и вымылся, оделся во все чистое, повязал синий галстук, который подарила ему Флёр на праздник, когда все обменивались подарками. Долго рассматривал в зеркале седую прядь, а потом отстриг её ножницами и сжег на свечке.
Он не слышал подбадриваний Терье и Эмиля, когда ехал в повозке, зажатый между ними двоими. Не слышал и криков толпы, пока снимал рубашку, разувался и вставал на парапет босиком, держа балансир наперевес.
Глядя в бездну, пересеченную разноцветными зубьями праздничных флажков, он подумал, что никогда не боялся высоты, потому что за него всегда боялись те, что стояли внизу. И никто из них не знал его имени.
Делая первый шаг, он выпрямил спину, как учил его Эмиль, и пошел по канату, как по дороге, точно зная, что не упадет. Что он каким-то образом спасется. Может быть, подействует сожженная прядь волос, может, помогут души умерших Жюли и Жизель, может, его защитит Флёр, которая собралась беременеть сколько надо, чтобы давать жить этому цирковому дьяволу…
Толпа счастливо взревела, когда он ступил на крышу университета и, развернувшись, вскинул свободную от балансиру руку в комплименте. Чьи-то пальцы впились ему в плечо, развернули к себе, и Левитт столкнулся лицом к лицу с разъяренным Эмилем.
-Так вот кому он отдал последний рисунок!- взревел он не своим голосом.- Ты думаешь, это спасет тебя, щенок?! Думаешь, высота тебя не достанет?! Да я тебя сам своими руками закопаю, слышишь меня?!
Терье и цирковой силач оттащили беснующегося эквилибриста, а Левитт недоуменно хлопал глазами и потирал шею. Он совершенно забыл о том, как умирающий Сэм всю ночь рисовал у него на спине компас, саднящий каждый раз, когда ему приходилось выступать на леске.
В ту ночь он от души напился вместе с труппой, тем более, что Эмиль с ними ничего не праздновал – он ушел пить в городской бар. Но на завершение ночи Левитт так и не остался, хотя Флёр стреляла ему глазами. Он ушел к себе, даже на пьяную голову отметив для себя, что она там осталась, а он нет.
У него было много вещей, которые он мог считать своими. Но цирк заставил его понять, что совершенно бессмысленно привязываться к чему бы то ни было. Все равно, каким бы хорошим и ценным ты ни был, тебя оставят в мешке посреди мусора. И тебе очень повезет, если найдется хоть кто-нибудь, кто пожелает откопать для тебя могилу.
Ценность представляли только деньги – их он и собирал, отыскивая по разным тайникам, рассованным по фургону. На соседней телеге болтал ногами Нильс, или Ганс, или ещё кто-то там – имена учеников Эмиля казались Левитту чем-то настолько несущественным, что запоминать их не было абсолютно никакого смысла.
-Красивый у тебя галстук,- сказал мальчик, вгрызаясь зубами в яблоко и наблюдая за метаниями Левитта, слегка нескоординированными по причине обильной выпивки.
-Серьёзно?- рассмеялся парень.- Хочешь, подарю?
-Хочу.
Левитт подарил ему и галстук, и типографскую бумагу, и клоунскую шляпу, и все что тот захотел. Так же он дал ему «волшебный порошок» с затертой надписью на коробке, который можно было подсыпать Эмилю в еду, чтобы тот уснул вместо того, чтобы гонять своего ученика по трапециям. Левитт строго-настрого наказал никому этот порошок не показывать и молчать о нем, иначе тот потеряет свою магическую силу.
Уходя из цирка навсегда, Левитт был особенно доволен последней байкой, рассказанной им Нильсу.

***

Несколько месяцев спустя, ожидая в одном пабе встречи с не последним человеком в мире карманников, он от скуки просматривал газету и наткнулся на некролог с фотографией.
Там сообщалось о том, что во время выступления в одном из соседних городов разбилась восходящая звезда цирка Флёр Папиллон, девушка девятнадцати лет от роду. Скорбь по поводу этой трагедии выразили владелец цирка Янис Терье, и его помощник Эмиль Люви. Впечатленные произошедшим горожане предоставили девушке место на городском кладбище. Так же в статье сообщалось о том, что погибшая была беременна.
Левитт довольно долго не мог прийти в себя после такого известия. В реальном мире, в котором он обитал сейчас, это означало бы только то, что Флёр благополучно залетела на одном из цирковых празднований, и в какой-то момент ей просто не повезло.
Но в мире, из которого он ушел, это означало, что она ни разу не спала с Эмилем, с тех пор, как они расстались, что она не дала ему убить этого ребенка, и в итоге погибла сама. Под некрологом имелось мутное посмертное фото, но в светлых волосах Флёр невозможно было рассмотреть, есть там седина или нет. Вполне возможно, что под сердцем у неё был его ребенок.
Некролог он аккуратно вырвал и вложил в страницы новых, свежеотпечатанных документов.
Левитту было всего семнадцать, и он с трудом воображал себя отцом, и он совершенно не желал быть частью мира, где обитает бессмертное чудовище, забирающее годы у невинных детей, которое так и не смог отравить стрихнином глупый, маленький Нильс, давно гниющий в мешке посреди бурьяна.
Но сколько бы лет не разделяло Левитта от дня, когда он пересек площадь с мозаикой трепещущих на ветру флажков, цвета компаса на его спине не потускнели ни капли, а линии были такими же четкими, как и в день, когда их нанесли.